Шумит, поет и плещет Вилия. Качается прибрежная пшеница... У отмели – сырая колея, А в чаще дом – приземистая птица. Я поведу вас узкою тропой, – Вы не боитесь жаб и паутины? – Вдоль мельницы пустынной и слепой, Сквозь заросли сирени и малины... Вот здесь, за яблоней, уютно и темно: Под серым домом борт махровой мальвы. Игрушка детская уставилась в окно, А у порога щит с приветом «Salve»*. Скорее спрячьте в яблоню лицо! На песню пчелок в липовых сережках Ребенок пухлый вышел на крыльцо, Качаясь робко на неверных ножках. Как хорошо жужжит в траве родник! Как много в небе странной синей краски! И вдруг свинье, взрывающей цветник, Смеясь, грозит кистями опояски... А мать сквозь сад идет на шум в овин, В высоких сапогах, в поблекшем платье, Спешит, перелезает через тын, – Хранит свое добро от местных братьев. Грубеют руки, сердце и душа: Здесь сад, там хлев, и куры, и коровы. Старуха нянька бродит, чуть дыша, И все бубнит, вздыхая, о Тамбове... Муж пал в борьбе с мужицким сыпняком. Одна среди полей и печенегов, Она, как волк, хранит дитя и дом От злых поборов и лихих набегов... Продаст – обманут, купит – проведут, За каждый ржавый гвоздь тупая свара, – Звериный быт сжал сердце, словно спрут, Все дни в грызне – от кухни до амбара. Но иногда, как светлый добрый гость, Зайдет кузнец иль тихая крестьянка – И вот, стыдясь, бежит из сердца злость... Войдут, вздохнут. В платочке меду банка. О муже вспомнят: как он их лечил. Посетуют на новые затеи. Кузнец серьезный, – руки в сетке жил, Тугой платок прильнул к воловьей шее... Комод раскроет, зазвенев замком, Даст кузнецу пакет грудного чая, А гостье лифчик с синим пояском – И вновь в окно засмотрится, скучая. Клубясь, плывут над садом облака. Работа ждет: все злей торопит лето... В стекло стучится детская рука С багряно-желтой кистью бересклета. __________ *«Здравствуй» (лат.).
II
Уходит в даль грядой литовский лес. Внизу полотна розовой гречихи. Сквозь клочья сосен мреет глубь небес, А в бурой чаще бродит ветер тихий... Клокочет ключ, студеная вода. На мшистом пне, к струям склонивши плечи, Сидит она, сбежавши от труда, И жадно ловит плеск болтливой речи. Вода звенит о радости земной, Вода шумит о вечности мгновенья. На ярких мхах горит веселый зной, И муравьи бегут у ног в смятенье. У пня в лукошке пестрый клад грибов: Лимонные в оборочках лисички, Моховики – охапки толстых лбов И ветка лакированной бруснички. Она встает, вздыхая, и идет: Спешит сквозь лес к полям и огороду, Теленка приласкает у ворот И бросит в будку хлеба псу-уроду. Табак подсох, на нижних листьях пыль, Пора срывать, развешивать вдоль крыши... Под грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль, Шугнет свиненка из балконной ниши... Пройдет к реке и долго смотрит вдаль: Там, далеко, за виленской землею, Угрюмо бродит Русская Печаль В пустых полях, поросших лебедою. Там близкие: сестра, и брат, и мать. Но где? Но живы ль? Нет путей оттуда... Когда б их всех под этот кров собрать, Вся жизнь вокруг здесь расцвела б, как чудо! Проснулся б серый дом и огород... Что ей одной и кровля и избыток! И труд бы стал ей радостью забот, И плыл бы день за днем, как светлый свиток... Она глядит: вдоль бора ожил путь, В песке клячонки напрягают ноги, Плетутся беженцы. В глазах тупая жуть. В телегах скарб, лохматый и убогий. Так каждый день: как будто из могил, Они бредут за шагом шаг оттуда, – И каждый ей желанен был и мил, Как старый гость среди чужого люда. Бежит, – расспросит... Горек их ответ. Телеги завернет к своей калитке: Идет в чулан, и вмиг готов обед, И все, что есть, спеша раздаст до нитки... И вот опять в долину новых бед, Скрипя, ползут невзрачные повозки. Она стоит и молча смотрит вслед. Шумит река. Качаются березки.
III
Седая ночь из сада смотрит в дом. Шуршат кусты, и сонно стонут ставни. Спираль обоев свесилась винтом, Под ней на стенке – замок стародавний. Горит свеча. На тонкое лицо Дрожащий свет упал косым румянцем. На рваной скатерти домашнее винцо, И чай, и сыр, и булки с темным глянцем. У докторши сегодня пир горой: И дом другой, и вся она другая – Сегодня утром в тишине сырой К ней постучалась путница чужая. С большим мешком на худеньких плечах, Косясь сквозь сад на алые амбары, Она, сияя в утренних лучах, Спросила: «Где дорога в Кошедары?» И как-то так, как в поезде порой, Они разговорились незаметно, – Ребенок рассмешил ее игрой, И яблони кивнули ей приветно... И вот осталась. В поздний темный час, Как две сестры, они шептались тихо, И пальцы их сплетались много раз, А ночь в окно смотрела, как волчиха: Россия – заушенье – боль – и стыд, И лисье бегство через сто рогаток, И наглый бич бессмысленных обид, И будущее – цепь немых загадок... Вплетая в шепот все растущий плеск, В саду запел дорожный колоколец. Беспечный смех – и черных веток треск, И лай собак из всех глухих околиц... Трещит крыльцо. Влетают впопыхах Веселые, как буйные цыганки, С кульками и пакетами в руках Три гостьи, три знакомых хуторянки. Под темным небом толстый самовар Опять гудит и мечет к звездам пламя, А в комнате раздолье и угар, – Хохочет докторша, трясется замок в раме... Журчит-звенит болтливый разговор: «В обмен на соль добыли две холстины, И воз жердей купили на забор! И насушили куль лесной малины!..» Мужчины там... Вернутся ли назад? Воюют? Сгинули? С востока нет ни слова. А жизнь не ждет – и хлев, и луг, и сад Зовут к работе властно и сурово. Ни книг, ни нот... Движенья их резки, И руки жестче дланей амазонок... Смеются, пьют. К свече летят жуки. В соседней спальне кротко спит ребенок.
IV
Проходят дни... В аллее свет и тень, Под липами лениво пляшут блики. Тяжелый жернов, вдвинутый на пень, Оброс вокруг усами ежевики... В конце аллеи севший на бок склеп: За ржавой грудью выгнутой решетки Портрет врача, венок, истлевший креп, И глаз лампадки, розовый и кроткий. Кричит петух. В колодезной бадье Полощутся лохматые утята. Сквозь сеть малины промелькнул в ладье Старик-кузнец, отчаливший куда-то. Перед крыльцом понурый пегий конь, В тележке куль: мука – одежда – птица... Раскрыла двери смуглая ладонь, И вышла докторша и новая жилица. Опять на Запад, к новым берегам, – Напрасно та всю ночь ее молила Остаться здесь, где кров и птичий гам, Поля и труд, и гладь речного ила... Нельзя! На Запад! Где-то там отец, Она его напрасно ищет с мая... Ее знакомый, виленский купец, Видал его в Дармштадте у трамвая... Возница влез на козлы и молчит. Уходит гостья в дом обнять ребенка, Вернулась, села, – мягкий гул копыт, И вот опять в кустах нырнула лошаденка... Опять одна... Веранда спит в лучах. В окне играет мирно с нянькой Лиза. Собака спит на старых кирпичах, И тмин висит у пыльного карниза. Пошла полоть в дремучий огород, За ней гурьбой вихлястые утята... Но труд постыл, – и снова от ворот Идет в поля на зов реки косматой. Слетелись галки к отмели косой. За Вилией штыки на солнце блещут... Хлеба под ветром льются полосой, И волосы из-под платка трепещут. Вдали у бора снова цепь телег: Скрипят-ползут печальным длинным рядом. Безудержный, мятущийся набег Из русского бушующего ада. Она стоит и смотрит: не понять!.. Тучнеет хлеб в томлении ленивом, Синеет даль. Стрижей веселых рать Влетает в гнезда под речным обрывом. У отмели – сырая колея. Ребята плещутся. Щенок за уткой мчится... Шумит, поет и плещет Вилия, Качается прибрежная пшеница.
<1922>
Саша Черный. Жажда. Третья книга стихотворений. Берлин, 1923.